Монстр хорошо разбирался в ужасе, однако этот ужас – сотворенный человеком – превосходил любую беду, любую жуткую участь, какая только могла существовать. Здесь не просто не было жалости, здесь хладнокровно, без всякого сострадания уничтожали людей. Их смерть не имела отношения к большой войне и служила только злу. Просто одни люди решили так поступить с другими людьми, вот и придумали резоны, места и мифы, с тем чтобы удовлетворить свое желание наиболее рациональным и методическим образом.

Нацистский офицер механически стрелял человеку в затылок, пинком сталкивал в пылающую яму и переходил к следующему, с каждым шагом приближаясь к Сетракяну. И тут воля Авраама дала слабину. Он ощутил тошноту – не от запахов, не от того, что видел, а от внезапного осознания, что в сердце его больше нет Бога. Там осталась только эта пылающая яма.

Юноша зарыдал. Он плакал, скорбя о себе и о потере веры, и тут в его затылок уперся ствол люгера.

Еще один хищный рот, прильнувший к его шее…

Внезапно Авраам услышал выстрелы. На другой стороне плаца рабочая команда заключенных захватила наблюдательные вышки и теперь продвигалась по лагерю, убивая всех, кто носил форму.

Офицера за его спиной как ветром сдуло. Сетракян остался на краю пылающей ямы. Поляк, стоявший на коленях рядом, поднялся и побежал. Вот тут сила и воля вернулись в тело Сетракяна. Прижав к груди искалеченные руки, он тоже поднялся и побежал, голый, к замаскированному зелеными насаждениями забору из колючей проволоки.

Вокруг гремели выстрелы. Охранники и заключенные убивали друг друга, падали, захлебываясь кровью. Дым поднимался теперь не только из ямы – пожары пылали по всему лагерю. Авраам добежал до забора и каким-то образом, с помощью рук неизвестных ему людей, сумел сделать то, в чем ему не могли помочь его собственные руки, переломанные монстром: забрался на забор, а потом свалился по другую сторону.

Некоторое время он лежал на земле, винтовочные и автоматные пули вонзались в грязь совсем рядом, и вновь чьи-то руки помогли ему подняться.

Нескольких невидимых помощников изрешетили очереди, а Сетракян все бежал, бежал, бежал… Вдруг он понял, что опять рыдает в голос. Он плакал, потому что в отсутствие Бога нашел Человека. Человек убивал человека, но человек и помогал человеку, и никто не знал никого в лицо…

Бич – и благословение.

Бич или благословение.

Вопрос выбора.

Авраам сумел пробежать много километров, хотя срочно переброшенные к лагерю австрийские подразделения взяли его в плотное кольцо. Он изрезал ноги о камни, однако ничто не могло остановить его, раз уж он вырвался на свободу. И когда Авраам наконец-то добрался до леса и упал в темноте, прячась в ночи, он понял, что у него в жизни осталась только одна цель.

Рассвет

17-й полицейский участок, Восточная Пятьдесят первая улица, Манхэттен

Сетракян поерзал, пытаясь поудобнее устроиться на жесткой скамье камеры предварительного содержания. Он просидел тут всю ночь в окружении воров, пьяниц и извращенцев. У него было достаточно времени поразмыслить о сцене, которую он устроил около морга, и прийти к выводу, что он, Сетракян, упустил свой лучший шанс объяснить происходящее федеральному ведомству, борющемуся с распространением заболеваний, – во всяком случае, ведомству в лице доктора Гудвезера.

Разумеется, он вел себя как безумный старик. Может, у него и правда стало плохо с головой? Может быть, годы ожидания, все это время, проведенное между ужасом и надеждой, сделало свое черное дело?

Неизбежная составляющая старости – постоянная самопроверка. Проверка, не утеряна ли связь с реальностью. Проверка, что ты – по-прежнему ты.

Но нет. К голове никаких претензий. Сетракян пребывал в здравом уме и твердой памяти. Упрекнуть себя он мог лишь в том, что поддался отчаянию. Отчаяние просто сводило его с ума. Он сидел в камере полицейского участка в центре Манхэттена, тогда как вокруг него…

Ну прояви же смекалку, старый дурак. Найти способ выбраться отсюда. Тебе удавалось выбираться из мест и похуже.

Сетракян снова вспомнил сцену, свидетелем которой стал, когда его регистрировали в участке. Дежурный офицер спросил имя, фамилию, адрес, объяснил суть предъявленных обвинений – «нарушение общественного спокойствия, преступное нарушение режимной территории», – дал подписать бумагу о сохранении за Сетракяном трости («Для меня эта вещь очень дорога», – объяснил он сержанту) и сердечных пилюль, и тут в участок привели мексиканца лет восемнадцати-девятнадцати. Его руки были схвачены за спиной наручниками. Парню, похоже, досталось: исцарапанное лицо, порванная рубашка…

Внимание Сетракяна привлекли обгорелые дыры на брюках и рубашке.

– Это все чушь собачья, чел, – говорил парень.

Он шел, откинувшись назад, потому что его руки были скованы очень крепко, и патрульным приходилось подталкивать его.

– Тот puto [48] просто псих. Loco [49] . Бегал голым по улицам. Нападал на людей. Он и на нас накинулся!

Патрульные силой усадили парня на стул.

– Ты же не видел его, чел. Из этого козла текла белая кровь! И во рту у него была какая-то гребаная… какая-то гребаная хрень! Это вообще был не человек, мать твою!

Один из патрульных, вытирая лоб бумажным полотенцем, подошел к дежурному сержанту, который записывал показания Сетракяна:

– Паршивый мекс. Уже дважды сидел в колонии для несовершеннолетних. Ему только-только исполнилось восемнадцать. На этот раз убил человека. В драке. Он и его дружок, должно быть, набросились на парня, сорвали с него всю одежду. И где – прямо на Таймс-сквер!

Сержант закатил глаза, продолжая тюкать пальцами по клавиатуре. Он задал Сетракяну очередной вопрос, но тот его не услышал. Сетракян не чувствовал под собой стула, не чувствовал своих старых сломанных рук. При мысли о том, что ему опять предстоит столкнуться лицом к лицу с тем, у чего лица нет вовсе, Авраама охватила паника. Он увидел будущее. Увидел разрушение семей. Истребление человечества. Агонию. Апокалипсис. Увидел, как мрак побеждает свет. Увидел ад на Земле.

В этот момент Сетракян почувствовал, что превратился в самого старого человека на планете.

Но внезапно острая паника уступила место не менее острому желанию: отомстить. Он получил второй шанс. Сопротивление, борьба… грядущая война… Положить начало всему этому мог только он.

Итак, стригой объявился.

Пришло время чумы.

Инфекционное отделение Медицинского центра Джамейки

Джим Кент, в той же одежде, что и был, лежал на больничной койке.

– Это нелепо! – выкрикивал он, едва не брызжа слюной. – Я прекрасно себя чувствую!

Возле койки стояли Эф и Нора.

– Назовем это предосторожностью, – сказал Эф.

– Ничего же не произошло! – яростно метался Джим. – Он, должно быть, врезал мне, когда я входил в дверь. Просто я на минуту отключился. Ну, может, легкое сотрясение мозга.

Нора кивнула:

– Просто дело в том… В общем, ты – один из нас, Джим. И мы хотим быть уверены, что у тебя все в порядке.

– Да, но почему изолятор?

– А почему бы нет? – Эф выдавил из себя улыбку. – Мы все равно уже здесь. И посмотри – весь изолятор в полном твоем распоряжении. В Нью-Йорке никого не устраивают с такими удобствами.

Кривая ответная улыбка Джима показала, что они его не убедили.

– Ладно, – наконец смирился он. – Мне могут отдать мобильник, чтобы я хоть какую-то пользу приносил?

– Думаю, мы это устроим, – кивнул Эф. – После того как у тебя возьмут анализы.

– И пожалуйста, скажите Сильвии, что я в порядке. А то она будет паниковать.

– Конечно, – заверил его Эф. – Скажем, как только выйдем отсюда.

Они покинули палату, потрясенные происшедшим. Остановились, прежде чем покинуть изолятор.